Война в Афганистане долгое время была в Германии табуированной темой. На протяжении сорока лет Конституция страны запрещала немцам воевать за рубежом. В середине девяностых солдатам бундесвера разрешили участвовать в миротворческих операциях НАТО. Сейчас немецкая армия занимает третье место по количеству военных, участвующих в афганской операции «Несокрушимая свобода», — после США и Великобритании. Но постепенно Германия осознает печальную истину: ее солдаты участвуют не в миротворческой операции, а в чужой военной авантюре. «Русский репортер» решил взглянуть на «афганский синдром» глазами немецких ветеранов, врачей, политиков и общественных деятелей.
«После первого “применения” мой сын почти не изменился, — рассказывает Биргит. — Разве что отдалился от старых друзей и стал больше общаться со своими камрадами. После второго я стала что-то замечать, но мне и в голову не приходило, что это PTBS, я даже не знала, что это такое. Он стал раздражительным, закрытым. Иногда ночью садился в машину и куда-то уезжал. Я спросила: “Доминик, ты что, принимаешь участие в нелегальных гонках?” Он сказал: “Нет, мама, не волнуйся, я просто езжу по дорогам, это меня успокаивает”. После третьего “применения” я увидела, как у него дрожит стакан в руке. В тот момент мне все стало ясно».
Мать
«Применение» — это Einsatz, слово с огромным количеством значений, в том числе «участие в военной операции». Есть «упражнение», когда солдат живет нормальной жизнью и тренируется, и «применение» — когда он делает то, чему научился за время тренировок.
Спустя несколько лет после того как США начали военные действия в Афганистане, стало выясняться, что с немецкими солдатами что-то не так: после четырехмесячного «применения» у многих из них начинается странное заболевание. Их мучают кошмары и панические атаки, они не могут нормально спать и находиться в местах большого скопления людей. У кого-то случаются вспышки агрессии, кто-то перестает выходить на улицу, кто-то по двадцать раз в день мастурбирует. Некоторые совершают попытки суицида, многие становятся алкоголиками. У них распадаются семьи, после окончания контракта они не могут интегрироваться в гражданскую жизнь. Почти все без исключения становятся рассеянными и забывчивыми, ставят горячий кофе в холодильник и годами не оплачивают счета. У них начинают дрожать руки — психосоматический симптом, известный как «дрожь войны» еще со времен Первой мировой. Инкубационный период может быть достаточно долгим — в среднем между «применением» и первым обращением за медицинской помощью проходит четыре с половиной года.transparent.gif
Вообще-то профессия солдата уже давно не считается в Германии чем-то особенно опасным — примерно как профессия пожарного или полицейского. Если солдат отправляется на «применение», это значит, что, скорее всего, он помогает несчастным людям восстанавливать разрушенные школы и больницы. Все знают, что Германия — мирная страна, что северные провинции Афганистана, в которых могут оказаться бундесверовцы, — регион относительно спокойный: большинство талибов на юге, где воюют американцы. А главная задача немцев в рамках операции «Несокрушимая свобода» — создание и обучение афганской полиции. Вроде ничего страшного.
Отчеты немецких солдат, побывавших в Афганистане, сухи и довольно скучны: мы приехали в такой-то лагерь, жили в контейнерах на пятнадцать человек, медикаментов у нас было мало, рация работала плохо. Природа в Афганистане красивая, а дороги плохие. Афганцы — дружелюбный, гостеприимный народ. Жалко, что они не признают прав женщин. Вернувшись домой, я развелся с женой, стал алкоголиком и лег в психушку.
При Гитлере на фронте таких солдат расстреливали как дезертиров или лечили электрошоком. А что делать сейчас? И что вообще происходит? Чем занимается бундесвер в Афганистане, если люди возвращаются оттуда с покалеченной психикой? Восемь лет об этом никто особо не задумывался. Об Афганистане заговорили всего два года назад, когда министр обороны Карл-Теодор цу Гуттенберг впервые публично признал то, о чем многие подозревали: Германия находится в состоянии войны.
— На прошлой неделе стояла теплая погода, и в квартиру моего сына с соседского балкона заползли личинки, которые на жаре расплодились в мусоре. Когда Доминик стал их убирать, у него случилась паническая атака: бешено колотилось сердце, он с трудом мог дышать. Мой сын — смелый человек и хорошо подготовленный солдат. Он не боится червячков. Это запах стал для него детонатором. Как они пахли, при каких обстоятельствах он запомнил этот запах — я могу только догадываться. Он ведь почти ничего не рассказывает. Ему нельзя.
Биргит Климкиевич — женственная шестидесятилетняя дамочка, типичная гражданка страны победившего феминизма. Ходит на каблуках и в короткой юбке, всегда работала, никогда ни от кого не зависела, всю жизнь за рулем и не знает, где останавливаются автобусы в ее районе. Заболевание сына изменило всю ее жизнь — неожиданно она оказалась вовлечена в политические процессы, по своему значению выходящие далеко за пределы ее безликого одноэтажного городка в окрестностях Кельна.
— Я подумала, что ведь должна же быть какая-то организация, куда я могу обратиться. Не может быть такого, чтобы государство о нас не заботилось. Оказалось, что ничего подобного нет. И тогда мне пришлось основать такую организацию самой — мне просто необходимо было что-нибудь сделать, иначе я сошла бы с ума. Я сделала сайт «Ледяной цветок» и вскоре стала получать сотни писем от родственников солдат, оказавшихся в подобной ситуации. Я записалась на курсы армейских психологов, чтобы иметь возможность консультировать людей, — сам министр обороны подписал мое заявление. Там, находясь среди молодых ребят в военной форме, я стала постепенно понимать их особый мир: солдатскую этику, культ «камерадшафта», ощущение постоянной угрозы во время «применения». У нас ведь официально нет войны, наши солдаты могут защищаться, но не нападать. За каждого убитого гражданского жителя, пусть даже повстанца, солдат должен отчитываться в суде Потсдама. А в Афганистане опасность может исходить от любого — от старика, женщины, ребенка. Не будешь же ты убивать детей! Я поняла, в каком состоянии они там находятся, — представь, что ты идешь ночью по темной улице и замечаешь, что кто-то следует за тобой. У тебя включаются рефлексы самозащиты: что я буду делать, если он нападет? Как называется улица, куда вызвать полицию? Есть ли у меня в кармане газовый баллончик? И так все время, каждую секунду!
Сейчас Биргит — известная личность, ее постоянно интервьюируют и зовут на заседания в Минобороны. Отчасти благодаря ее усилиям вся Германия узнала, что загадочное заболевание называется PTBS — Posttraumatische Belastungsstoerung, посттравматическое стрессовое расстройство, — и что во многих странах оно давно известно и отчасти изучено. Только вот непонятно, как его квалифицировать: солдаты настаивают, что это нечто вроде тяжелого ранения, а их армейское начальство склонно видеть болезнь, неприятную, но излечимую. Отличие состоит в том, что в случае ранения бундесвер берет на себя ответственность за судьбу солдата и после его отставки или окончания контракта. Если человек, скажем, остался без руки или без ноги, то он получает не только материальную компенсацию, но и пожизненное право бесплатно лечиться в армейском госпитале. Оказывается, в немецкой армии до сих пор существует древняя шкала оценки тяжести повреждений, в соответствии с которой принимается такое решение.
— PTBS — это тридцать процентов, — говорит бывший солдат Роберт Седлацек-Мюллер. — Потеря барабанной перепонки — двадцать пять. Хотя вообще-то мне нужно написать пятьдесят, потому что у меня отсутствуют две барабанные перепонки. Да, сейчас у меня стоят искусственные, и я могу слышать, но какая разница! Я получил эту травму, когда служил родине — во время неправильно проведенной операции по обезвреживанию ракет в Афганистане. Ладно, пусть будет двадцать пять. Но в сумме с PTBS мне пишут не пятьдесят пять, а только сорок! А бесплатное медицинское обслуживание начинается с пятидесяти. В результате я просто не могу сходить к врачу — ни к военному, потому что для этого нужно иметь пятьдесят процентов, ни к обычному, потому что страховые компании тоже отказываются со мной работать — говорят, что PTBS увеличивает риски, это заболевание может быть связано с алкоголизмом, с повышенным уровнем агрессии, с травмоопасным поведением.
— Ну а если соврать? Не говорить, что у тебя PTBS?
— А если это всплывет? Я попаду в автокатастрофу, они посмотрят мои документы — ага, все понятно: он слишком быстро ехал из-за PTBS, мы не будем его лечить. Однажды я хотел просто пойти к зубному — меня и там не приняли. А рядом сидела мусульманская женщина в платке, которая ни слова не говорила по-немецки. И ее приняли! Нет-нет, я ничего не имею против иностранцев, но мне кажется, что это несправедливо.
Роберт называет себя «тикающей бомбой». Он считает себя человеком, опасным для общества, хотя по нему этого не скажешь. Он даже принимает специальные медикаменты, снижающие уровень агрессии. Какие эти немцы все-таки дисциплинированные!
— А ты представь, что будет, если эти травмированные мальчики пойдут потом работать в полицию, — говорит Биргит. — Они ведь еще от этого не избавились, не переработали. Они будут видеть врагов во всех окружающих. Тогда это коснется нас всех, не только солдатских матерей. Я ненавижу это словосочетание — солдатская мать.
— Почему?
— Ну не знаю, оно какое-то слишком… патриотичное, что ли. Что-то из времен Второй мировой. Как будто я сама посылаю его на войну. Я не солдатская мать, а мать Доминика.
— То есть вы не поддерживаете политику бундесвера?
— Я не против армии, я с ней сотрудничаю, — лицо Биргит принимает напряженное и формальное выражение, — но политическая цель нашей организации состоит в том, чтобы пострадавшим солдатам и их родственникам оказывалась надлежащая помощь.
— Ну а что вы думаете про Афганистан? Нужно выводить войска?
— А вот на эту тему я с журналистами никогда не говорю. И с вами не буду. У меня есть моя личная позиция, но я ее никогда публично не выражаю. Я научилась сдерживать эмоции.
Мне остается только догадываться, какая у Биргит личная позиция и что она думает про войну в Афганистане. Но я знаю, что в будущем году Доминик не будет продлевать свой контракт. И, кажется, Биргит это не очень расстраивает.
Врач
— Придут русские, убьют наших мужчин, изнасилуют наших женщин. Чтобы этого не произошло, нужна армия. Это я понимаю. Так нас учили. Но сейчас-то нам что угрожает?
Вопросы о политическом смысле военного присутствия в Афганистане чаще всего задают медики. Солдаты об этом как-то не особо задумываются. А врач — профессия смыслозависимая.
— Солдаты очень лояльны к государству, как дети по отношению к родителям, — говорит Хайке Гроос, работавшая старшим полковым врачом в Кабуле, Файзабаде и Кундузе. — Ребенка можно ругать, бить, плохо кормить — он все равно будет вам доверять. Вот и солдаты так же. А мы, врачи, заточены на то, чтобы выявлять причинно-следственные связи. Мы по долгу службы часто спрашиваем: почему? Вот я вижу, как при взрыве автобуса в Кабуле погибают мои друзья, три человека. Они уже выехали в аэропорт, родственники готовились их встречать — и я должна штамповать им свидетельства о смерти. Разумеется, я спрашиваю: почему? Нам говорят: мы защищаем нашу родину. Но здесь, в Германии, я не чувствую какой-то особенной угрозы от афганцев. Я проработала там в общей сложности два года и все равно не могу отличить пуштуна от таджика. Какая тут борьба с терроризмом?
Вообще-то Хайке с детства мечтала поехать помогать бедным людям куда-нибудь в Африку. Именно из этих соображений она согласилась, когда бундесвер стал вербовать врачей для афганских «применений». Но она говорит, что и гражданские миротворческие цели, которые ставил бундесвер, не достигнуты:
— Колодцы, которые мы пробурили, засоряются. В школах ничего не меняется от того, что дети сидят не на полу, а за столами, сделанными в Германии. Местные больные попадают на операцию только тогда, когда есть немецкий врач. Улетит он домой — все будет по-прежнему. В сиротских приютах дети носят шмотки из C&A, а мясо на рынках заворачивают в листовки оперативного информационного штаба США. Вот и все. Мы хотели воздвигнуть горы, а сделали маленькие холмики, в которые теперь прячемся, как кроты. А кроты, как известно, слепы.
В холле дорогого отеля в Эрфурте лежит раненый солдат. Левая нога вывернута, из правой торчат влажные куски мяса. Его легкие с хрипом поднимаются и опускаются, раненый уже при смерти. Демонстратор прикасается к экрану айпада — и солдат открывает глаза. Это просто кукла, учебное пособие для военных врачей — пациент в натуральную величину. Солдат-симулятор может работать в разных режимах, у него может меняться пульс, он будет по-разному реагировать на инъекции, которые можно ему сделать в компьютере.
На конгрессе, посвященном военной медицине, сразу видно, на каком крутом уровне она в Германии. Чего тут только нет! И суперпротезы, и вставные челюсти от храпа, и доклады о быстрых методах диагностики лейшманиоза в полевых условиях, и дискуссии об этике военного врача.
Множество людей в военной форме делают пометки в своих блокнотиках. В секции, посвященной PTBS, девушка-ученый делает доклад о новом средстве против страха, которое сейчас находится в разработке:
— Мы проводили исследования на мышах, впрыскивая им нейропептид S прямо в мозг. Опыты показали, что мыши становятся более смелыми. Конечно же, c людьми так обращаться нельзя, поэтому мы думаем, что это средство нужно выпускать в форме назального спрея. При правильной дозировке вещество может подействовать уже через четыре часа — притом что все лекарства, которые сейчас применяются при лечении PTBS, начинают действовать только через две недели.
На конгрессе я встречаюсь с полковником медицинской службы доктором Циммерманом, психиатром военного госпиталя в Берлине.
— Какова природа этого заболевания?
— В основе PTBS всегда лежит травма, событие, когда человек напрямую сталкивается со смертью. Все такие события лежат за пределами нормального человеческого опыта. В результате у пациента оказываются нарушены функции миндалевидного тела и гиппокампа. Миндалевидное тело влияет на оценку значимости события, гиппокамп — на его эмоциональное восприятие. Эти участки мозга являются своего рода фильтром, через который мы обычно пропускаем информацию, чтобы потом «переложить» ее в височные отделы коры мозга, где находится долговременная память. Но у травмированного пациента событие или его «непереваренные» фрагменты не проходят через этот фильтр и остаются в других участках мозга. В каких, мы точно не знаем. В результате событие вновь и вновь всплывает в кратковременной памяти в виде ночных кошмаров, флешбэков, панических атак.
— И как вы это лечите?
— PTBS излечимо в восьмидесяти процентах случаев. На первом этапе солдат принимает медикаменты, снижающие уровень тревожности. Но лекарства действуют, только пока их принимаешь. Главное содержание лечения — это психотерапия. Мы применяем известный метод EMDR — eye movement desensitization and repro-cessing. Это значит, что психотерапевт делает вот так — доктор начинает медленно водить пальцами из стороны в сторону, — а потом все быстрее и быстрее. В результате глаза пациента движутся так, как это происходит в быстрой фазе сна, когда мы перерабатываем информацию. Параллельно он рассказывает о травмировавшем его событии, и оно вновь становится для него реальным. А психотерапевт в это время задает вопросы в соответствии с моделью BASK — behavior, affect, sensation, knowledge. Что происходило? Что ты чувствовал? Что было с твоим телом? Что это все значило? Цель в том, чтобы воспоминания появлялись в оперативной памяти не хаотично, а в упорядоченном виде, и потом благополучно уходили в долговременное хранилище.
— И сколько раз вы так делаете?
— Терапия может занять от трех недель до трех месяцев. С некоторыми пациентами приходится работать и дольше, ведь каждый солдат за четыре месяца «применения» переживает в среднем двадцать травматичных событий.
— Можно ли на основе случаев PTBS делать выводы о том, каково положение армии в том или ином регионе?
— Мы недавно проводили такие исследования и пришли к заключению, что количество случаев PTBS действительно коррелирует с количеством нападений.
— И какие выводы можно сделать о ситуации в Афганистане?
— Что там становится опаснее. В 2007 году у нас лежали 145 человек, в 2008-м — 245, а в 2009-м — 466. И это, разумеется, только выявленные случаи. Но вы не думайте, у солдат бывают и другие психические заболевания. Так что, если бундесвер выведет войска, без работы мы не останемся.
«После первого “применения” мой сын почти не изменился, — рассказывает Биргит. — Разве что отдалился от старых друзей и стал больше общаться со своими камрадами. После второго я стала что-то замечать, но мне и в голову не приходило, что это PTBS, я даже не знала, что это такое. Он стал раздражительным, закрытым. Иногда ночью садился в машину и куда-то уезжал. Я спросила: “Доминик, ты что, принимаешь участие в нелегальных гонках?” Он сказал: “Нет, мама, не волнуйся, я просто езжу по дорогам, это меня успокаивает”. После третьего “применения” я увидела, как у него дрожит стакан в руке. В тот момент мне все стало ясно».
Мать
«Применение» — это Einsatz, слово с огромным количеством значений, в том числе «участие в военной операции». Есть «упражнение», когда солдат живет нормальной жизнью и тренируется, и «применение» — когда он делает то, чему научился за время тренировок.
Спустя несколько лет после того как США начали военные действия в Афганистане, стало выясняться, что с немецкими солдатами что-то не так: после четырехмесячного «применения» у многих из них начинается странное заболевание. Их мучают кошмары и панические атаки, они не могут нормально спать и находиться в местах большого скопления людей. У кого-то случаются вспышки агрессии, кто-то перестает выходить на улицу, кто-то по двадцать раз в день мастурбирует. Некоторые совершают попытки суицида, многие становятся алкоголиками. У них распадаются семьи, после окончания контракта они не могут интегрироваться в гражданскую жизнь. Почти все без исключения становятся рассеянными и забывчивыми, ставят горячий кофе в холодильник и годами не оплачивают счета. У них начинают дрожать руки — психосоматический симптом, известный как «дрожь войны» еще со времен Первой мировой. Инкубационный период может быть достаточно долгим — в среднем между «применением» и первым обращением за медицинской помощью проходит четыре с половиной года.transparent.gif
Вообще-то профессия солдата уже давно не считается в Германии чем-то особенно опасным — примерно как профессия пожарного или полицейского. Если солдат отправляется на «применение», это значит, что, скорее всего, он помогает несчастным людям восстанавливать разрушенные школы и больницы. Все знают, что Германия — мирная страна, что северные провинции Афганистана, в которых могут оказаться бундесверовцы, — регион относительно спокойный: большинство талибов на юге, где воюют американцы. А главная задача немцев в рамках операции «Несокрушимая свобода» — создание и обучение афганской полиции. Вроде ничего страшного.
Отчеты немецких солдат, побывавших в Афганистане, сухи и довольно скучны: мы приехали в такой-то лагерь, жили в контейнерах на пятнадцать человек, медикаментов у нас было мало, рация работала плохо. Природа в Афганистане красивая, а дороги плохие. Афганцы — дружелюбный, гостеприимный народ. Жалко, что они не признают прав женщин. Вернувшись домой, я развелся с женой, стал алкоголиком и лег в психушку.
При Гитлере на фронте таких солдат расстреливали как дезертиров или лечили электрошоком. А что делать сейчас? И что вообще происходит? Чем занимается бундесвер в Афганистане, если люди возвращаются оттуда с покалеченной психикой? Восемь лет об этом никто особо не задумывался. Об Афганистане заговорили всего два года назад, когда министр обороны Карл-Теодор цу Гуттенберг впервые публично признал то, о чем многие подозревали: Германия находится в состоянии войны.
— На прошлой неделе стояла теплая погода, и в квартиру моего сына с соседского балкона заползли личинки, которые на жаре расплодились в мусоре. Когда Доминик стал их убирать, у него случилась паническая атака: бешено колотилось сердце, он с трудом мог дышать. Мой сын — смелый человек и хорошо подготовленный солдат. Он не боится червячков. Это запах стал для него детонатором. Как они пахли, при каких обстоятельствах он запомнил этот запах — я могу только догадываться. Он ведь почти ничего не рассказывает. Ему нельзя.
Биргит Климкиевич — женственная шестидесятилетняя дамочка, типичная гражданка страны победившего феминизма. Ходит на каблуках и в короткой юбке, всегда работала, никогда ни от кого не зависела, всю жизнь за рулем и не знает, где останавливаются автобусы в ее районе. Заболевание сына изменило всю ее жизнь — неожиданно она оказалась вовлечена в политические процессы, по своему значению выходящие далеко за пределы ее безликого одноэтажного городка в окрестностях Кельна.
— Я подумала, что ведь должна же быть какая-то организация, куда я могу обратиться. Не может быть такого, чтобы государство о нас не заботилось. Оказалось, что ничего подобного нет. И тогда мне пришлось основать такую организацию самой — мне просто необходимо было что-нибудь сделать, иначе я сошла бы с ума. Я сделала сайт «Ледяной цветок» и вскоре стала получать сотни писем от родственников солдат, оказавшихся в подобной ситуации. Я записалась на курсы армейских психологов, чтобы иметь возможность консультировать людей, — сам министр обороны подписал мое заявление. Там, находясь среди молодых ребят в военной форме, я стала постепенно понимать их особый мир: солдатскую этику, культ «камерадшафта», ощущение постоянной угрозы во время «применения». У нас ведь официально нет войны, наши солдаты могут защищаться, но не нападать. За каждого убитого гражданского жителя, пусть даже повстанца, солдат должен отчитываться в суде Потсдама. А в Афганистане опасность может исходить от любого — от старика, женщины, ребенка. Не будешь же ты убивать детей! Я поняла, в каком состоянии они там находятся, — представь, что ты идешь ночью по темной улице и замечаешь, что кто-то следует за тобой. У тебя включаются рефлексы самозащиты: что я буду делать, если он нападет? Как называется улица, куда вызвать полицию? Есть ли у меня в кармане газовый баллончик? И так все время, каждую секунду!
Сейчас Биргит — известная личность, ее постоянно интервьюируют и зовут на заседания в Минобороны. Отчасти благодаря ее усилиям вся Германия узнала, что загадочное заболевание называется PTBS — Posttraumatische Belastungsstoerung, посттравматическое стрессовое расстройство, — и что во многих странах оно давно известно и отчасти изучено. Только вот непонятно, как его квалифицировать: солдаты настаивают, что это нечто вроде тяжелого ранения, а их армейское начальство склонно видеть болезнь, неприятную, но излечимую. Отличие состоит в том, что в случае ранения бундесвер берет на себя ответственность за судьбу солдата и после его отставки или окончания контракта. Если человек, скажем, остался без руки или без ноги, то он получает не только материальную компенсацию, но и пожизненное право бесплатно лечиться в армейском госпитале. Оказывается, в немецкой армии до сих пор существует древняя шкала оценки тяжести повреждений, в соответствии с которой принимается такое решение.
— PTBS — это тридцать процентов, — говорит бывший солдат Роберт Седлацек-Мюллер. — Потеря барабанной перепонки — двадцать пять. Хотя вообще-то мне нужно написать пятьдесят, потому что у меня отсутствуют две барабанные перепонки. Да, сейчас у меня стоят искусственные, и я могу слышать, но какая разница! Я получил эту травму, когда служил родине — во время неправильно проведенной операции по обезвреживанию ракет в Афганистане. Ладно, пусть будет двадцать пять. Но в сумме с PTBS мне пишут не пятьдесят пять, а только сорок! А бесплатное медицинское обслуживание начинается с пятидесяти. В результате я просто не могу сходить к врачу — ни к военному, потому что для этого нужно иметь пятьдесят процентов, ни к обычному, потому что страховые компании тоже отказываются со мной работать — говорят, что PTBS увеличивает риски, это заболевание может быть связано с алкоголизмом, с повышенным уровнем агрессии, с травмоопасным поведением.
— Ну а если соврать? Не говорить, что у тебя PTBS?
— А если это всплывет? Я попаду в автокатастрофу, они посмотрят мои документы — ага, все понятно: он слишком быстро ехал из-за PTBS, мы не будем его лечить. Однажды я хотел просто пойти к зубному — меня и там не приняли. А рядом сидела мусульманская женщина в платке, которая ни слова не говорила по-немецки. И ее приняли! Нет-нет, я ничего не имею против иностранцев, но мне кажется, что это несправедливо.
Роберт называет себя «тикающей бомбой». Он считает себя человеком, опасным для общества, хотя по нему этого не скажешь. Он даже принимает специальные медикаменты, снижающие уровень агрессии. Какие эти немцы все-таки дисциплинированные!
— А ты представь, что будет, если эти травмированные мальчики пойдут потом работать в полицию, — говорит Биргит. — Они ведь еще от этого не избавились, не переработали. Они будут видеть врагов во всех окружающих. Тогда это коснется нас всех, не только солдатских матерей. Я ненавижу это словосочетание — солдатская мать.
— Почему?
— Ну не знаю, оно какое-то слишком… патриотичное, что ли. Что-то из времен Второй мировой. Как будто я сама посылаю его на войну. Я не солдатская мать, а мать Доминика.
— То есть вы не поддерживаете политику бундесвера?
— Я не против армии, я с ней сотрудничаю, — лицо Биргит принимает напряженное и формальное выражение, — но политическая цель нашей организации состоит в том, чтобы пострадавшим солдатам и их родственникам оказывалась надлежащая помощь.
— Ну а что вы думаете про Афганистан? Нужно выводить войска?
— А вот на эту тему я с журналистами никогда не говорю. И с вами не буду. У меня есть моя личная позиция, но я ее никогда публично не выражаю. Я научилась сдерживать эмоции.
Мне остается только догадываться, какая у Биргит личная позиция и что она думает про войну в Афганистане. Но я знаю, что в будущем году Доминик не будет продлевать свой контракт. И, кажется, Биргит это не очень расстраивает.
Врач
— Придут русские, убьют наших мужчин, изнасилуют наших женщин. Чтобы этого не произошло, нужна армия. Это я понимаю. Так нас учили. Но сейчас-то нам что угрожает?
Вопросы о политическом смысле военного присутствия в Афганистане чаще всего задают медики. Солдаты об этом как-то не особо задумываются. А врач — профессия смыслозависимая.
— Солдаты очень лояльны к государству, как дети по отношению к родителям, — говорит Хайке Гроос, работавшая старшим полковым врачом в Кабуле, Файзабаде и Кундузе. — Ребенка можно ругать, бить, плохо кормить — он все равно будет вам доверять. Вот и солдаты так же. А мы, врачи, заточены на то, чтобы выявлять причинно-следственные связи. Мы по долгу службы часто спрашиваем: почему? Вот я вижу, как при взрыве автобуса в Кабуле погибают мои друзья, три человека. Они уже выехали в аэропорт, родственники готовились их встречать — и я должна штамповать им свидетельства о смерти. Разумеется, я спрашиваю: почему? Нам говорят: мы защищаем нашу родину. Но здесь, в Германии, я не чувствую какой-то особенной угрозы от афганцев. Я проработала там в общей сложности два года и все равно не могу отличить пуштуна от таджика. Какая тут борьба с терроризмом?
Вообще-то Хайке с детства мечтала поехать помогать бедным людям куда-нибудь в Африку. Именно из этих соображений она согласилась, когда бундесвер стал вербовать врачей для афганских «применений». Но она говорит, что и гражданские миротворческие цели, которые ставил бундесвер, не достигнуты:
— Колодцы, которые мы пробурили, засоряются. В школах ничего не меняется от того, что дети сидят не на полу, а за столами, сделанными в Германии. Местные больные попадают на операцию только тогда, когда есть немецкий врач. Улетит он домой — все будет по-прежнему. В сиротских приютах дети носят шмотки из C&A, а мясо на рынках заворачивают в листовки оперативного информационного штаба США. Вот и все. Мы хотели воздвигнуть горы, а сделали маленькие холмики, в которые теперь прячемся, как кроты. А кроты, как известно, слепы.
В холле дорогого отеля в Эрфурте лежит раненый солдат. Левая нога вывернута, из правой торчат влажные куски мяса. Его легкие с хрипом поднимаются и опускаются, раненый уже при смерти. Демонстратор прикасается к экрану айпада — и солдат открывает глаза. Это просто кукла, учебное пособие для военных врачей — пациент в натуральную величину. Солдат-симулятор может работать в разных режимах, у него может меняться пульс, он будет по-разному реагировать на инъекции, которые можно ему сделать в компьютере.
На конгрессе, посвященном военной медицине, сразу видно, на каком крутом уровне она в Германии. Чего тут только нет! И суперпротезы, и вставные челюсти от храпа, и доклады о быстрых методах диагностики лейшманиоза в полевых условиях, и дискуссии об этике военного врача.
Множество людей в военной форме делают пометки в своих блокнотиках. В секции, посвященной PTBS, девушка-ученый делает доклад о новом средстве против страха, которое сейчас находится в разработке:
— Мы проводили исследования на мышах, впрыскивая им нейропептид S прямо в мозг. Опыты показали, что мыши становятся более смелыми. Конечно же, c людьми так обращаться нельзя, поэтому мы думаем, что это средство нужно выпускать в форме назального спрея. При правильной дозировке вещество может подействовать уже через четыре часа — притом что все лекарства, которые сейчас применяются при лечении PTBS, начинают действовать только через две недели.
На конгрессе я встречаюсь с полковником медицинской службы доктором Циммерманом, психиатром военного госпиталя в Берлине.
— Какова природа этого заболевания?
— В основе PTBS всегда лежит травма, событие, когда человек напрямую сталкивается со смертью. Все такие события лежат за пределами нормального человеческого опыта. В результате у пациента оказываются нарушены функции миндалевидного тела и гиппокампа. Миндалевидное тело влияет на оценку значимости события, гиппокамп — на его эмоциональное восприятие. Эти участки мозга являются своего рода фильтром, через который мы обычно пропускаем информацию, чтобы потом «переложить» ее в височные отделы коры мозга, где находится долговременная память. Но у травмированного пациента событие или его «непереваренные» фрагменты не проходят через этот фильтр и остаются в других участках мозга. В каких, мы точно не знаем. В результате событие вновь и вновь всплывает в кратковременной памяти в виде ночных кошмаров, флешбэков, панических атак.
— И как вы это лечите?
— PTBS излечимо в восьмидесяти процентах случаев. На первом этапе солдат принимает медикаменты, снижающие уровень тревожности. Но лекарства действуют, только пока их принимаешь. Главное содержание лечения — это психотерапия. Мы применяем известный метод EMDR — eye movement desensitization and repro-cessing. Это значит, что психотерапевт делает вот так — доктор начинает медленно водить пальцами из стороны в сторону, — а потом все быстрее и быстрее. В результате глаза пациента движутся так, как это происходит в быстрой фазе сна, когда мы перерабатываем информацию. Параллельно он рассказывает о травмировавшем его событии, и оно вновь становится для него реальным. А психотерапевт в это время задает вопросы в соответствии с моделью BASK — behavior, affect, sensation, knowledge. Что происходило? Что ты чувствовал? Что было с твоим телом? Что это все значило? Цель в том, чтобы воспоминания появлялись в оперативной памяти не хаотично, а в упорядоченном виде, и потом благополучно уходили в долговременное хранилище.
— И сколько раз вы так делаете?
— Терапия может занять от трех недель до трех месяцев. С некоторыми пациентами приходится работать и дольше, ведь каждый солдат за четыре месяца «применения» переживает в среднем двадцать травматичных событий.
— Можно ли на основе случаев PTBS делать выводы о том, каково положение армии в том или ином регионе?
— Мы недавно проводили такие исследования и пришли к заключению, что количество случаев PTBS действительно коррелирует с количеством нападений.
— И какие выводы можно сделать о ситуации в Афганистане?
— Что там становится опаснее. В 2007 году у нас лежали 145 человек, в 2008-м — 245, а в 2009-м — 466. И это, разумеется, только выявленные случаи. Но вы не думайте, у солдат бывают и другие психические заболевания. Так что, если бундесвер выведет войска, без работы мы не останемся.