После боя все мы надеялись на положенный "одмор" — отдых. Надежды не сбылись. У нас еще в головах не улеглось, что троих своих мы больше не увидим никогда, а в казарме появился гонец из штаба с распоряжением: ехать на "положай", занять позицию. Маленькое, но существенное "но". Эта предназначенная для нас, русских, позиция находится на отшибе, в отрыве от сербских позиций. Ее расположение очень напоминает расположение того бункера, где встретили свой смертный час Перископ и Дима П.
Нетрудно представить реакцию наших парней на распоряжение сербского командования. "Опять нас подставляют", "Снова русскими дырки затыкают", — самые парламентские восклицания по этому поводу, прозвучавшие в тот вечер в нашей казарме.
Горько и досадно ощущать себя маленькой пешечкой в чьей-то серьезной игре. Впрочем, это ощущение — чистые эмоции. Мы приехали сюда не по комсомольским путевкам, не за орденами, не за славой. Будь мы трижды хорошие, нельзя забывать, какими принимают нас сербские полевые командиры. "Славянское братство", "исторические корни", "единая вера" — для них вещи понятные, но в данном случае далекие и неконкретные. Мы — русские добровольцы — инструмент, средство решения боевых задач. Мы все-таки чужие, мы приехали и уедем. Сербы для своих командиров — свои. В одной упряжке они прошли немало и неизвестно сколько еще пройдут. Их надо беречь, потому что никто не знает, как будут разворачиваться события дальше.
***
Первым, кто встретил нас на лесной базе, был Андрей Малыш. Он уже все знал. И про внезапное наступление мусульман. И про гибель ребят. Последнее известие потрясло его. С Володей Сафоновым и Дмитрием Поповым Малыш был очень близок. Вместе в Питере они искали "югославский" канал, вместе ехали, вместе ели, спали, мерили километры горных боснийских троп. В том рубленном бункере, где смерть настигла Дмитрия и Володю, Малыш должен был быть, и только чудом не оказался. Накануне, буквально за несколько часов до выезда "на вахту", на "положай", у него окончательно развалились (вот оно качество снабжения обмундированием русских добровольцев) ботинки. Попытки обратиться к Славко-каптеру результата не дали. Как обычно тот таращил глаза и разводил руками :"Нема", "сутра". Просить у кого-то ботинки напрокат было бесполезно. У Андрея, несмотря на юношеские восемнадцать лет, сорок пятый размер ноги. Таких ног в отряде всего несколько.
"Чего уж там, оставайся," — посоветовали ему. Он и остался. Остался... в живых.
Теперешнему его состоянию не позавидовать. Малыш чувствует за собой вину за гибель Володьки и Димы.
"Если бы я был с ними, все было бы по-другому, лучше бы меня, чем их," — бессвязно повторяет он и размазывает слезы по щекам, к которым бритва еще ни разу не прикасалась.
Мы как могли утешали Андрея. Он ни в чем не виноват. Просто ангел-хранитель простер накануне над ним свои крылья. Судьба.
Сербы пересказали нам содержание новостей, переданных по сараевскому (мусульманскому) телевидению. Оказывается, среди тех, кто наступал на нас 12 апреля, был один наш соотечественник — с какой-то очень типично русской (не запомнил, к сожалению) фамилией. Какими ветрами и на каких условиях занесло его в армию мусульманской Боснии — нам неведомо. Русский стрелял в русских! За тысячи километров от границ Отечества. Сараевские политики моментально уловили всю значимость подобного факта. Русского, наступающего на высоту Заглавок в составе мусульманского отряда, моментально (едва ли не в тот же день) показали по телевидению!
В той же передаче крупным планом были показаны тела Володи Сафонова и Димы Попова. При них обнаружены документы, записные книжки и что-то еще, что с головой выдает в них русских. Разумеется, официальное Сараево брызжет по этому поводу слюной. И пытается извлечь политический навар из сопоставления фактов присутствия русских по обе стороны фронта. Нам по большому счету на все это плевать. Беспокоит только одно — тела наших оказались в руках врагов, на вражеской территории.
***
Понемногу привыкаем к новому ритму жизни. Если раньше несли вахту — службу на одном месте — на высоте Заглавок (недавно шикарным жестом сербского командования подаренной противнику), то теперь приходится выезжать в три-четыре места. Где-то меняем сербов, где-то друг друга. Системы нет. Куда-то сегодня требуется десять человек. Через два дня на ту же высоту, в тот же бункер сербы просят всего троих. Бестолковщина! Очень часто место нашей вахты оказывается в значительном отрыве от сербов. И это при отсутствии или крайне неудовлетворительной работе раций, при наше полном незнании местности и т.д. и т.п.
Горько и грустно признавать: недоверие к сербам (особенно после боя 12 апреля) возрастает. "Сербы на наших горбах выезжают", "сербы русскими все дыры затыкают", эти тезисы прочно утвердились в сознании почти каждого добровольца. Однако о том, что оказался здесь — не жалеет никто.
***
После боя 12 апреля, после потерь тех, с кем делили все, что имели, мы стали немного дружнее. Похоже, сгладились ранее ежедневно проявлявшиеся противоречия между "мужиками" и казаками. Последних здорово остепенил факт их неучастия в мясорубке, что пришлась на некогда знаменательную дату советского календаря День космонавтики. Так получилось, что самые главные события произошли без них. До этого каждый, кто причислял себя к казакам, был твердо уверен, что они в отряде — главные вояки, что все боевые задачи решаются исключительно их, казачьим, потенциалом. "Мужикам" же отводилась роль второстепенной, вспомогательной силы. Бой 12 апреля разбил эту схему вдрызг. Оборону держали одни "мужики". Держали на "пять с плюсом", грамотно и мужественно. При этом, никто потом не стучал себя кулаком в грудь, не кичился своим участием в бою, не кричал: я — герой.
Начинает казаться, что отношение сербов к нам после 12 апреля меняется. Это очень трудно объяснить. Внешних признаков этой перемены почти нет. А вот внутренне... Кажется, появилась какая-то стена, дистанция. Стена отчуждения, недоверия и даже страха. Думал, что мне все это мерещится. Поговорил с однополчанами — они солидарны со мной. Откуда отчуждение? Серега П. командир нашего "мужицкого" взвода рубанул с плеча:
"Тут война — дело темное. Возможно, и сербы и мусульмане одну игру играют. Играют — время тянут, жалеют друг друга. А тут мы появились. Коснулось дело — на Заглавке показали, как воевать надо. Сербы и струхнули, теперь им с мусульманами сложнее договориться будет..."
Выводы нашего командира абсурдны. Но какая-то почва под ними, похоже, все-таки есть. 12 апреля я видел, что немало сербов, населявших палатки, расположенные в тылу наших шалашей, в бой, несмотря на наличие оружия и боеприпасов, попросту не вступали. Почему? Ждали приказа? Или, наоборот, выполнили данный свыше приказ? Почему бой на участке сербско-мусульманского фронта превратился, по сути, в русско-мусульманскую стычку?
Все, кто был на левом фланге нашей обороны в тот день, прекрасно помнят, что сербы из ближайшей к нам палатки на всем протяжении боя (шесть часов с лишним) наружу носа не высунули.
Палатка могла показаться необитаемой, если бы не облачка табачного дыма, с завидным постоянством появлявшиеся над ней.
В обратный путь
Не пора ли домой? Эта мысль с каждым днем все настойчивей беспокоит меня. Те задачи, которые первоначально я намечал, выполнены. В шкуре русского добровольца я побыл сполна, всего хлебнул. Пожалуй пора домой!
В отряде не я один подумываю об отъезде. Чемоданные настроения у Сереги Пожарника, рыжего Сашки-москвича, Владимировича-отставника. Немало готовых сняться и среди казаков. Каждый причины отъезда объясняет по-своему. Очкарик Вадим и Володька Кишечник говорят прямо: муторно, устали, надоело. Сибирский казак Николай всерьез озабочен своим здоровьем. Я верю ему. Николаю уже за сорок. В первые дни пребывания на югославской земле он всерьез простудился. С тех пор хворь не покидает его. Каждую ночь он будит нас своим гулким "камерным" кашлем. Таблетки и порошки, что дала ему в медпункте сербка-медсестра, не помогают. Кашляет Николай ужасно. При каждом приступе кашля его лицо искажается гримасой, в груди гудит, булькает и ухает.
Сергей Пожарник объективных оснований отъезда не ищет:
"Мне тут все ясно. Повоевал и хватит..."
Рыжий Сашка внятно причин своего чемоданного настроения не объясняет. Ссылается на ноющую, прострелянную румынской пулей еще в Приднестровье ногу, какие-то неотложные дела в Москве.
***
Живем странной жизнью. Графика несения вахт нет. Иногда, кажется, сербы вообще забывают о нашем существовании. По несколько дней валяемся на койках в казарме. Выезжаем, не имея на то никаких причин, в Вышеград. Всякая такая поездка обязательно сопровождается обильными возлияниями. Когда сербы вспоминают о нас, выезжаем на вахту, ходим в рейды, стрельбы совсем немного.
***
Очень по-разному складываются отношения с сербами. В отношениях с военными, я уже отмечал, появился холодок отчуждения. Нас это нисколько не смущает. Наша совесть чистая. Мы приехали сюда не праздными туристами. Воевать так воевать. Люди гражданские продолжают удивлять нас проявлениями теплой заботы и дружеского внимания. Недавно к нам, троим русским, отдыхавшим на скамейке в центре Вышеграда, подошел пожилой серб. Несколько минут стоял рядом, прислушиваясь к разговору, потом уточнил: "Русы?"
Услышав утвердительный ответ, ушел. Вернулся через четверть часа с пакетом в руках. Пакет молча вручил нам, также молча пожал руку каждому и ушел. В пакете оказались две бутылки марочного рома. Последнее особенно удивительно, ибо официально в Вышеграде сухой закон и алкоголь из торгового ассортимента исключен (однополчане покупают ракию с немалым трудом из-под полы где-то на окраине города).
Совсем недавно я отмечал в своем дневнике, как после 12 апреля отряд стал дружнее, как сгладились ранее ежедневно напоминавшие о себе противоречия между казаками и "мужиками". Действительно, спеси и кичливости в казаках заметно поубавилось, что же касается "дружбы в отряде" — то этот вывод, увы, поспешен. После выдачи первой зарплаты (по четыреста немецких марок на нос) в жизнь отряда прочно вошли пьянки. Просто потреблением спиртного дело, как правило, не кончается. Каждая пьянка венчается дракой. Несколько раз открывалась стрельба. Пока, к счастью, по стенам и в воздух. Участились случаи воровства. Кое у кого уже пропали деньги, некоторые вещи.
***
Пьянки в отряде участились. Почти каждая заканчивается мордобоем. Чаше всего достается Валерке Г. — инженеру-экономисту из Белоруссии, последнее время работавшему в Москве. Достается от казаков. Какая черная кошка между ними пробежала — сказать трудно, но схема инцидентов уже сложилась: сначала совместная пьянка, потом рукоприкладство.
Отряд устал. Только этой особенной фронтовой усталостью можно объяснить случаи очень странного поведения некоторых из нас. Мои земляки-туляки недавно отличились тем, что в одной из комнат интерната-дурдома, где им пришлось заночевать, заняли круговую оборону. Им померещилось, что они на позиции, окружены мусульманами. Немного постреляли по стенам, потом очухались, поняли, где находятся. Благо, не дошло дело до гранат.
Казак Володька У. в изрядном подпитии учинил разборку с пятью сербами в том же интернате. Выстроил их в коридоре, дал очередь поверх голов и долго путано объяснял, что воевать так, как воюют они, нельзя, что вести себя так, как вели они 12 апреля — нехорошо. В случае повторения случившегося, он пригрозил своим "собеседникам" расстрелом.
Всех порядком раздражает Евгений С. — питерский парень, кого мы когда-то встретили в вышеградском интернате. Тот самый, кому мусульманский снайпер прострелил навылет обе щеки. Оказывается, все это время (почти два месяца) он живет в интернате, исправно харчуется в здешней столовой, в рейдах-караулах и прочих военных мероприятиях не участвует, зато ежедневно обивает пороги вышеградских учреждений с предложением создания каких-то совместных питерско-вышеградских предприятий, представительств и т.д. и т.п. Чем конкретно будут заниматься эти организации, Евгений ответить не может, но на все руководящие посты в них прочит непременно себя.
***
Володька Бес и Сашка К. по-прежнему в госпитале. Первый никак не может оправиться после контузии, полученной 12 апреля (головные боли, сильное головокружение), второй лечится после полученного в тот же день ранения в голову (почти полная потеря зрения, едва видит стоящую перед ним пепельницу). Володька Р. (разрыв барабанных перепонок и легкое сотрясение мозга) близок к выписке. Скоро вернется в отряд и пулеметчик Пашка, единственный уцелевший из смены, что держала оборону в крайне правом бункере на высоте Заглавок 12 апреля.
***
Решено. Через два дня уезжаем. К собирающимся домой прибавилось еще несколько человек. Мотивы их отъезда: "Повоевали, посмотрели, хватит". Дорога будет нелегкая. От Вышеграда рейсовым автобусом до Ужины. От Ужицы поездом до Белграда. От Белграда до Москвы. До Белграда дорога бесплатная (на нас распространяются какие-то льготы). От Белграда до Москвы надо будет приобретать билет. За свои деньги. Оказывается выбраться из зоны военных действий не так-то просто. Необходима специальная бумага. Сербы называют ее "дозвола".
Прежде чем получить "дозволу", нам необходимо сдать оружие и обмундирование. Каптер требует поштучного возвращения всего ранее полученного — от автоматов до башмаков и курток. Оружие мы сдали безропотно. С вещами сложнее. За время ночевок у костра, скитаний по горным склонам и т.д. и т.п. многие вещи пришли в негодность (что-то прогорело, что-то порвано о сучья и камни) и были попросту утеряны. Есть желание оставить что-то из вещей на память, в качестве сувениров. От нас же требуют возвращения полного комплекта всего выданного. Процедура объяснения с каптером Славко унизительна, но результативна. В итоге желанная "дозвола" (пропуск с перечнем наших фамилий, с подписью начальника и круглой печатью) у нас на руках. Прощай Вышеград, прощай Босния. Счастливо оставаться нашим. Дай Бог всем им вернуться по домам. Живыми, целыми, невредимыми!
***
Сложилось четкое представление о составе русских добровольцев в Югославии, В основном это люди, некогда получившие среднее или среднее техническое образование, выходцы из семей среднего и ниже среднего достатка, жители крупных городов. "Обремененных" законченным высшим образованием среди добровольцев — процентов десять, гуманитариев — считанные единицы. Откровенно судимые — отсутствуют, но приблатненных, имевших напряженные отношения с правоохранительными органами — едва ли не треть.
Казалось, что нынешняя ситуация в Югославии должна привлечь сюда массу бывших российских военных (отставников, сокращенных, уволенных и т.д. и т.п.). Состав нашего отряда напрочь опровергает это предположение.
Существенная деталь: едва ли не половина состава нашего отряда — люди с несложившейся личной жизнью (безответная любовь, распавшаяся семья, загулявшая жена, отвергнутое брачное предложение и т.д. и т.п.).
***
Третий день в Вышеградском "дурдоме" — пьянка. Бессмысленная, тупая, безысходная. Закуска — рыба, наглушенная гранатами в Дрине. Теперь понятно, почему так тянуло сербское командование с выдачей причитающегося жалованья. Имеющиеся на руках деньги то и дело выводят отряд из состояния боеготовности.
***
Гуляли вчера по улицам Вышеграда. Обратили внимание на немалое количество молодых мужчин и парней. Возраст — 20-35 лет. И это в стране, о которой принято говорить, что "все население поднялось здесь на борьбу за правое дело".
Чуть позднее из разговора с четниками (боевые отряды сербских монархистов) выяснилось, что дезертирство и уклонение от воинской службы — бич здешних вооруженных сил. Это вовсе не значит, что сербы — плохие вояки. На той стороне — проблемы те же самые, может быть, даже еще в больших масштабах. Люди устали от войны. Плюс к этому надо учитывать: слишком многие до войны жили в здешних местах более чем сыто.
***
Мы на белградском вокзале. Через пару часов поезд на Москву. Правда, в Москву на нем мы не попадем.
Только до станции Чоп. Для нас это уже не принципиально. Билеты до Чоп на руках. Мы едем домой! Какой музыкой звучит для нас эта фраза.
До Белграда добрались не без приключений. На границе Сербской республики и Югославии автобус остановил патруль военной полиции. Из всех пассажиров маршрута Вышеград-Ужице эти громилы в синей форме особым вниманием оделили только нас, русских. Нас вывели из автобуса. Выстроили в шеренгу. Потом грянул шмон, равного которому в жизни я не видел. Нас охлопывали, ощупывали, заставляли крутиться, вертеться, расстегиваться. Самым тщательным образом полицейские распотрошили наши сумки. Все вещи, имевшие хотя бы какое-нибудь отношение к военному быту, изымались.
Столь пристальное внимание военной полиции к нашему багажу имело под собой серьезные основания. По устоявшейся традиции русские добровольцы, возвращаясь домой с югославских фронтов, прихватывали с собой кое-что из оружия. Нет оснований осуждать их за это. Ведь оружия на югославской земле ныне более чем достаточно, а в России ситуация такова, что не сегодня-завтра "полыхнет".
И на этот раз тщания военных полицейских имели вполне конкретные результаты. Уже в первые минуты шмона на земле образовалась внушительная пирамида из гранат и штык-ножей. Более крупных трофеев сербам на этот раз не досталось.
За час до отправления поезда зашли в магазин. Купили в дорогу несколько бутылок виноградной водки. Пить начали в привокзальном сквере. Странно, но ракия, ранее известная дурным привкусом и скверным запахом, пилась как вода. Обшей складчины не получилось. Пили, объединившись в пары и тройки. Кое-кто вовсе отказался участвовать в застолье, решив сэкономить максимальное количество валюты.
Я пил в паре с Серегой-пожарником. К этой процедуре он отнесся с особой серьезностью. Незадолго до отъезда в Югославию Серега лечился от известного пристрастия. Нарколог строго предупреждал его, что после лечения употребление любого алкоголя не просто нежелательно, но и опасно.
Помня о пугающем предупреждении нарколога, Серега для начала как-то по-особенному, совсем по-кошачьи, отхлебнул из стакана. Объяснил:
"Подожду, что будет. Потом видно будет..."
Однако алкоголь усваивался серегиным организмом прекрасно. После каждого глотка он причмокивал, делал недоуменное лицо и приговаривал:
"Слаб укольчик-то, ох, слаб..."