Глава 2
Не прошли и сутки, как я стоял в холе аэропорта города Осло и глядел на доску с расписаниями автобусов и электричек, призванных доставить прилетевших пассажиров до самой столицы Норвегии. За плечами остался почти трехчасовой перелёт из Москвы и почти десятичасовой автобробег до Третьего Рима.
Деньги были скоплены, документы для выезда давно оформлены, оставалось лишь заказать билеты на самолёт и попрощаться с любимой Родиной, поднимаясь по трапу. Сложнее было с работой…
После сдачи смены в восемь утра я тут же написал заявление о переносе отпуска и подал его на визирование Палычу. Тот мельком глянул на исписанную бумажку, разорвал на кусочки и так же меланхолично продолжил что-то записывать в толстом амбарном журнале.
- Палыч, а ты не прифигел? Мне отпуск нужен сегодня!
- А кто работать будет? – поднял на меня он свои водянистые глаза. – Папа Карло?
- Палыч, не зли меня. Ты же знаешь, что у меня ребенка похоронили.
- Ну, так ведь уже похоронили, спешить-то некуда, - вновь принялся он за писанину. – Неделей раньше, неделей позже – какая раз… - но договорить я ему не дал, с размаху залепил по лысому виску кулаком, отчего начальник отлетел к стене и удачно приложился затылком.
- Вить, ты чего? – испуганно взвизгнула Светка, чоповский бухгалтер, деливший кабинет с замами директора.
- Ты еще скажи что-нибудь под руку, – рявкнул я в ответ и тяжелой походкой вышел на улицу. Там немного успокоившись и выкурив свежекупленных сигарет, я обдумал дальнейшие планы.
Мне повезло, Палыч на меня заяву в полицию катать не стал, ограничившись выговором и лишением премии. Директор даже сам его обозвал идиотом, когда узнал причину моей агрессии, после чего распорядился не переносить мой очередной отпуск, а оформить мне двухнедельный отпуск без содержания, позволив не появляться на работе целых шесть недель.
Напарник, с которым я занимался установкой пластиковых окон, тоже от известия, что я уезжаю, оказался не в восторге. Мрачно переварив приближающиеся перспективы горбатиться одному, он сухо пожелал мне удачи и бросил трубку. И только после этого я был по настоящему свободен, чтобы без хвостов мчаться к бывшей жене, не уберегшей мою дочь.
Осло встретил меня тяжелыми свинцовыми тучами, отчего казалось, что это не облака давят на тебя, а бетонная могильная плита. Ко всему прочему сюда добавлялся мелкий, но весьма настойчивый дождь, от которого моментально промокла моя куртка, предусмотрительно захваченная с собой. Кутаясь в капюшон, я дождался автобус, расплатился за проезд фиолетовой стокроновой купюрой и устроился на месте рядом с окном, в которое бессмысленно и пялился всю дорогу.
Дождь размывал всё сущее, окружающее меня. Он впитывал свет, игриво одаривая меня лишь отблесками на стекле, струился и тёк, завлекая мою душу в глубокие воды Ахерона. Огни проезжающих автомобилей, яркие вывески магазинов, броские пятна уличных фонарей – всё сливалось и смешивалось в каплях этого серого и темного дождя, и даже сгущающиеся сумерки воспринимались, как выпитый им до дна день.
Вновь этот холодный электрический свет. Ветер врывается в складки моей одежды, но я уверенно иду от остановки в сторону нужной мне улицы. Я уже бывал здесь в прошлом году, и этого для меня достаточно. Теперь даже с закрытыми глазами я смогу добраться до интересующего меня дома, где жила моя дочь…
Дочь. Моя маленькая Дашенька, волею судьбы увезенная от меня на другой конец Земли. Да, твоя мама нашла себе иностранного мужа, такое случается, но я не нашел себе другую дочь. И видимо уже не найду.
Вот позади остается одна улица, вторая, и я, пересекая несколько переулков и тупиков, наконец, оказываюсь там, где нужно. Чуть в горку вдоль мощенного булыжником тротуара тянуться пяток частных домов, как будто сжатых весельчаком троллем в один. Там где кончается первый, тут же начинается другой, и не важна разница ни в цвете и архитектуре. Желтый дом плавно перетекает в синий, тот в свою очередь в зеленый, ну а уже тот в красный. Именно в последний мне и нужно.
Всю дорогу я гнал от себя эти мысли, думал о чем угодно, но только не об этом. И вот, уже стоя на пороге перед массивной деревянной дверью, я понял, что боюсь. Боюсь узнать - как она умерла. До дрожи в зубах боюсь.
Не прошли и сутки, как я стоял в холе аэропорта города Осло и глядел на доску с расписаниями автобусов и электричек, призванных доставить прилетевших пассажиров до самой столицы Норвегии. За плечами остался почти трехчасовой перелёт из Москвы и почти десятичасовой автобробег до Третьего Рима.
Деньги были скоплены, документы для выезда давно оформлены, оставалось лишь заказать билеты на самолёт и попрощаться с любимой Родиной, поднимаясь по трапу. Сложнее было с работой…
После сдачи смены в восемь утра я тут же написал заявление о переносе отпуска и подал его на визирование Палычу. Тот мельком глянул на исписанную бумажку, разорвал на кусочки и так же меланхолично продолжил что-то записывать в толстом амбарном журнале.
- Палыч, а ты не прифигел? Мне отпуск нужен сегодня!
- А кто работать будет? – поднял на меня он свои водянистые глаза. – Папа Карло?
- Палыч, не зли меня. Ты же знаешь, что у меня ребенка похоронили.
- Ну, так ведь уже похоронили, спешить-то некуда, - вновь принялся он за писанину. – Неделей раньше, неделей позже – какая раз… - но договорить я ему не дал, с размаху залепил по лысому виску кулаком, отчего начальник отлетел к стене и удачно приложился затылком.
- Вить, ты чего? – испуганно взвизгнула Светка, чоповский бухгалтер, деливший кабинет с замами директора.
- Ты еще скажи что-нибудь под руку, – рявкнул я в ответ и тяжелой походкой вышел на улицу. Там немного успокоившись и выкурив свежекупленных сигарет, я обдумал дальнейшие планы.
Мне повезло, Палыч на меня заяву в полицию катать не стал, ограничившись выговором и лишением премии. Директор даже сам его обозвал идиотом, когда узнал причину моей агрессии, после чего распорядился не переносить мой очередной отпуск, а оформить мне двухнедельный отпуск без содержания, позволив не появляться на работе целых шесть недель.
Напарник, с которым я занимался установкой пластиковых окон, тоже от известия, что я уезжаю, оказался не в восторге. Мрачно переварив приближающиеся перспективы горбатиться одному, он сухо пожелал мне удачи и бросил трубку. И только после этого я был по настоящему свободен, чтобы без хвостов мчаться к бывшей жене, не уберегшей мою дочь.
Осло встретил меня тяжелыми свинцовыми тучами, отчего казалось, что это не облака давят на тебя, а бетонная могильная плита. Ко всему прочему сюда добавлялся мелкий, но весьма настойчивый дождь, от которого моментально промокла моя куртка, предусмотрительно захваченная с собой. Кутаясь в капюшон, я дождался автобус, расплатился за проезд фиолетовой стокроновой купюрой и устроился на месте рядом с окном, в которое бессмысленно и пялился всю дорогу.
Дождь размывал всё сущее, окружающее меня. Он впитывал свет, игриво одаривая меня лишь отблесками на стекле, струился и тёк, завлекая мою душу в глубокие воды Ахерона. Огни проезжающих автомобилей, яркие вывески магазинов, броские пятна уличных фонарей – всё сливалось и смешивалось в каплях этого серого и темного дождя, и даже сгущающиеся сумерки воспринимались, как выпитый им до дна день.
Вновь этот холодный электрический свет. Ветер врывается в складки моей одежды, но я уверенно иду от остановки в сторону нужной мне улицы. Я уже бывал здесь в прошлом году, и этого для меня достаточно. Теперь даже с закрытыми глазами я смогу добраться до интересующего меня дома, где жила моя дочь…
Дочь. Моя маленькая Дашенька, волею судьбы увезенная от меня на другой конец Земли. Да, твоя мама нашла себе иностранного мужа, такое случается, но я не нашел себе другую дочь. И видимо уже не найду.
Вот позади остается одна улица, вторая, и я, пересекая несколько переулков и тупиков, наконец, оказываюсь там, где нужно. Чуть в горку вдоль мощенного булыжником тротуара тянуться пяток частных домов, как будто сжатых весельчаком троллем в один. Там где кончается первый, тут же начинается другой, и не важна разница ни в цвете и архитектуре. Желтый дом плавно перетекает в синий, тот в свою очередь в зеленый, ну а уже тот в красный. Именно в последний мне и нужно.
Всю дорогу я гнал от себя эти мысли, думал о чем угодно, но только не об этом. И вот, уже стоя на пороге перед массивной деревянной дверью, я понял, что боюсь. Боюсь узнать - как она умерла. До дрожи в зубах боюсь.